Достоевский М. М.: Стихотворения А. Н. Плещеева (старая орфография)

Книжка г. Плещеева является въ самое неудобное для стиховъ время. Въ нашей литературе въ числе многихъ дикихъ выходокъ чуть-чуть что не возникаетъ вопросъ о томъ, что обилiе стиховъ въ литературе означаетъ ея упадокъ и мельчанiе. Право, мы не шутимъ. Ничего не можетъ быть серьёзнее. Въ самомъ деле, одинъ изъ нашихъ наиболее -- не скажемъ, читаемыхъ или любимыхъ, но вообще изъ наиболее толстыхъ журналовъ, выразилъ въ своемъ февральскомъ номере мысль, что обилiе стиховъ въ литературе знаменуетъ упадокъ ея. Онъ даже опирается на подобную же мысль, когда-то высказанную Веневитиновымъ. Правда, почтенный журналъ прибавляетъ, что это онъ говоритъ о стихотворенiяхъ безъ поэзiи; но этимъ ограниченiемъ, по нашему мненiю, странность этой мысли нисколько не уменьшается. Стиховъ безъ поэзiи всегда и во всякой литературе, бываетъ больше чемъ съ поэзiей. Да и определить известную дозу поэзiи въ стихотворенiи дело довольно тонкое и щекотливое. Ужь лучше бы почтенному журналу прямо объявить, что у себя стихотворенiй онъ более помещать не будетъ. Какъ нарочно въ томъ же номере почтеннаго журнала не было никакихъ стиховъ, даже и стиховъ г. Розенгейма. И точно, стихи вещь мудреная. Они могутъ обличить недостатокъ критическаго такта въ журнале. Въ прозе что ни помести -- сойдетъ съ рукъ. Не все же сотрудники генiи, а журналъ долженъ выходить къ известному числу. Если читать ужь будетъ не въ мочь тяжело, то пожалуй еще скажутъ, за то учености много, оттого и тяжело, а такой упрекъ всегда лестенъ. Стихи же другое дело: вещь кажется и легкая: вся-то соткана изъ чего-то воздушнаго, неуловимаго, изъ звуковъ, изъ рифмъ, изъ мимолетныхъ впечатленiй, изъ чувствъ тонкихъ и подъ-часъ неопределенныхъ, а главное вещь необязательная, въ томъ смысле, что никто и не требуетъ, чтобъ въ каждой книге журнала были стихи. Безъ прозы обойдтись нельзя, безъ стиховъ можно. Но зато всякiй требуетъ того, что если помещать стихи, то помещать хорошiе. Всякiй требуетъ, чтобъ въ помещенныхъ стихахъ была поэзiя, это нечто, такое неуловимое, что его никакою ученостью не отыщешь, никакимъ умомъ не узнаешь и не отличишь.

Теперь представимъ себе редактора -- не редактора наиболее толстаго журнала, а такъ какого-нибудь редактора, совершенно небывалаго, совершенно фантастическаго редактора. Пусть этотъ редакторъ будетъ милъ, любезенъ, уменъ, пусть будетъ онъ украшенъ всевозможными добродетелями, пусть будетъ онъ прекраснымъ семьяниномъ и, къ довершенiю всехъ преимуществъ, пусть будетъ онъ богатъ, чиновенъ, со связями, однимъ словомъ, пусть будетъ онъ перломъ редакторовъ, находкой-редакторомъ, однимъ словомъ фантастическимъ редакторомъ. Но вместе со всеми этими прекрасными качествами и добродетелями, пусть будетъ онъ одаренъ или лучше сказать обездаренъ отъ природы отсутствiемъ всякаго пониманiя поэзiи. Пусть понимаетъ онъ акцiи, учеты, дивиденты, дисконты; пусть жизнь онъ знаетъ какъ Фаустъ, архитектуру какъ бобръ, откупа какъ Кокоревъ, науку какъ Гёте, но поэзiю знать, какъ Гёте, пусть ему не будетъ дано отъ природы. Известно, что природа всегда въ чемъ-нибудь да откажетъ. Есть много такихъ людей: все знаютъ, но въ деле поэзiи ничего не смыслятъ.

Пусть также этотъ редакторъ печатаетъ стихотворенiя въ своемъ журнале.

Вотъ целое положенiе или ситуацiя, какъ говорятъ романисты и драматурги. Конечно такой идеальный редакторъ бросится на имена. Флагъ прикрываетъ товаръ. Громкое имя само за себя отвечаетъ, а я тутъ въ стороне, разсуждаетъ редакторъ и разсуждаетъ весьма благоразумно. И вотъ вследствiе такого разсужденiя стихотворенiе, подписанное именемъ, онъ печатаетъ; безыменныя же или съ неизвестными именами лежатъ въ портфеляхъ редакцiи, какъ выражаются теперь редакторы. Такихъ портфелей съ такими стихотворенiями со дня основанiя журнала должно накопиться десятки пудовъ, а не портфелей.

И вотъ является книга его журнала съ стихами, подписанными известными именами, и на другой же день являются къ нему разные сотрудники п почти каждый изъ нихъ говоритъ, ну положимъ хоть следующiя фразы: "Ну, Афанасiй Афанасьевичъ, какую же вы дрянь напечатали"! -- Какъ, дрянь, возражаетъ редакторъ, да ведь это написано такимъ-то, посмотрите вотъ и на обертке стоитъ. -- "Все-таки дрянь, хоть и стоитъ на обертке!.." и ну, доказывать милейшему и добродетельнейшему изъ редакторовъ всю негодность помещенныхъ стихотворенiй. Что после этого прикажете делать? Даже и имена не спасаютъ. А ну васъ и со стихами, говоритъ возмущенный редакторъ. Стихи въ журнале показываютъ упадокъ въ литературе. Правду говоритъ въ февральскомъ номере одинъ изъ нашихъ известныхъ журналовъ. Не стану помещать стиховъ. Только место занимаютъ.

А места стихи занимаютъ всего четвертъ печатнаго листа изъ 35 или 40 листовъ, изъ которыхъ состоитъ обыкновенно книга журнала.

Это напоминаетъ намъ одного господина, который жаловался, что мухи занимаютъ у него много места въ тарантасе.

Какъ же теперь не сказать, что стихотворенiя г. Плещеева являются не во-время. Говорятъ, что "С. Петербургскiя Ведомости" следуя внушенiю своего тарантаса, въ которомъ мухи занимаютъ такъ много места, уже поспешили отозваться о книжке г. Плещеева очень -- неблагосклонно. Вольно же поэту ничего не печатать въ "Отечественныхъ Запискахъ"? Самъ виноватъ. Его бы тогда хвалили.

Но что бы ни говорили "Отечественныя Записки" съ своею крепостною газетою, а есть много людей, любящихъ стихи и понимающихъ поэзiю. Есть довольно ушей тонкихъ и сердецъ чуткихъ, и для нихъ-то собственно и пишутъ поэты. Для нихъ-то и мы во "Времени" будемъ всегда помещать стихи, которые по крайнему нашему разуменiю найдемъ хорошими и преимущественно будемъ стараться знакомить публику съ новыми талантами. Да какъ же и проявятся они иначе какъ не въ журналахъ. Въ журналахъ совокупилась вся наша текущая литература. Издателей-книгопродавцевъ у насъ еще до сихъ поръ нетъ, въ томъ смысле по крайней мере, какъ они есть напр. въ Англiи или въ Германiи. У насъ надо прежде прославиться, прiобрести всемъ известное имя, чтобъ найдти для себя издателя. Наши издатели издаютъ книги или съ спекулятивною целью, какъ напримеръ, разные сонники, разныя гадательныя книжонки, разныя "средства отъ болезней" и сами придумываютъ заманчивыя заглавiя для своихъ сонниковъ и "средствъ", или сочиненiя уже известныхъ писателей, или наконецъ, книги научнаго содержанiя, обещающiя верный успехъ. Да и много ли такихъ издателей?

Но обратимся къ стихотворенiямъ г. Плещеева.

Г. Плещеевъ въ одной небольшой, но и не совсемъ маленькой книжке, собралъ все лучшее, написанное имъ стихами во все продолженiе его литературнаго поприща. Мы прочли его книжку, хотя и признаемся, что это былъ трудъ ужасный, мучительный. Не потому ужасный и мучительный, чтобъ стихи были плохи; спешимъ оговориться: совсемъ напротивъ. Г. Плещеевъ хорошiй поэтъ, и стихи его большею частью прекрасные стихи. Но мы не понимаемъ одного: какъ ни одинъ критикъ, ни одинъ рецензентъ, писавшiй о собранiи лирическихъ стихотворенiй, не высказалъ еще ни разу подобной мысли, т. е. той мысли, что прочесть уютный томикъ мелкихъ стихотворенiй, составляетъ въ некоторомъ смысле нравственный подвигъ. Каждое стихотворенiе поэта есть непременно плодъ или его мысли или его впечатленiй; каждое стихотворенiе написано имъ подъ влiянiемъ минуты, большею частью совершенно противоположной по своему настроенiю той минуте, подъ влiянiемъ которой было написано предыдущее. Такъ что одно стихотворенiе составляетъ часто совершенную противоположность другому, которое однако, напечатано съ нимъ рядомъ. Поэтъ переживаетъ подобныя плодоносныя минуты въ теченiе года, а иногда и многихъ летъ, между-темъ какъ критикъ по обязанности своей долженъ погружаться въ нихъ въ очень короткiй промежутокъ времени. Нравственное состоянiе, которое онъ испытываетъ невыразимо. Одно стихотворенiе погружаетъ его въ элегiю, а другое, следующее, можетъ возбудить въ немъ хохотъ, если оно комическаго содержанiя или негодованiе, если въ немъ преобладаетъ сатира. Одно полно неги и любви, другое караетъ взятки, третье даетъ образъ сытаго жуира и возбуждаетъ смехъ. Читатель, купившiй книгу нашего поэта -- а мы советуемъ ему купить его книжку, потомучто въ ней найдетъ онъ много хорошаго -- читатель прочтетъ ее иначе чемъ критикъ. Ему некуда торопиться. Онъ прочтетъ въ ней то, что ему понравится въ известную минуту настроенiя его души и отложитъ ее въ сторону до другой минуты, въ которую онъ прочтетъ другое.

Но мы прочли стихотворенiя г. Плещеева и некоторыя даже по нескольку разъ, чтобъ выяснить себе те впечатленiя, которыя ему наиболее дороги, которыя наиболее дразнятъ его жалостливую музу. Мы удерживаемъ за нею это прилагательное. Она же такъ любитъ откликаться у него на современные вопросы. Поклонники "искусства для искусства" терпеть ихъ не могутъ и решительно утверждаютъ, что эта вопросоманiя губитъ у насъ не одно поэтическое дарованiе. Мы не приверженцы "искусства для искусства" въ томъ смысле какъ понимаютъ эту теорiю ея ярые адепты. Мы думаемъ и совершенно серьезно, что поэзiя можетъ быть и въ этихъ вопросахъ точно также какъ въ любви, въ красотахъ природы, даже въ луне, про которую такъ много воспевали минувшiе поэты, даже въ ней, которую не позабываютъ и настоящiе. Поэзiя, по нашему, таится во всемъ: въ отвлеченномъ, сухомъ какомъ-нибудь факте, точно также какъ въ самомъ яркомъ образе действительности. Поэзiя во всемъ, потомучто она въ сердце поэта. Отъ него зависитъ превратить самую скучнейшую прозу жизни въ обаятельнейшiй поэтическiй мiръ, самый отвлеченный вопросъ въ жгучее впечатленiе. Какъ это онъ делаетъ, это его тайна.

Но почему же такъ скучны у насъ те поэты, которые затрогиваютъ современные вопросы? Почему, напримеръ, такъ ужасенъ для насъ г. Розенгеймъ съ откупами, съ таксой и тому подобными тэмами?

Конечно ужь не отъ тэмъ. Можетъ быть, еслибъ онъ писалъ только къ ней, къ луне, воспевалъ бы одни весеннiя впечатленiя, можетъ-быть тогда онъ былъ бы еще ужаснее?

Истинный поэтъ, чемъ бы онъ ни вдохновился, всегда сделаетъ такъ, что его вдохновенiе будетъ законно. Предметъ, на которомъ онъ остановитъ свое вдохновенiе, непременно пройдетъ у него путемъ таинственной метаморфозы и въ результате выйдетъ достойнымъ поэзiи. Въ подтвержденiе этого мы можемъ указать на бòльшую часть стихотворенiй Некрасова, стихотворенiй прелестныхъ и въ высшей степени поэтическихъ, несмотря на всю сухость и, такъ сказать, деловитость вопросовъ, которымъ посвящены эти стихотворенiя.

Деловитость направленiя теперь въ большомъ ходу въ нашей литературе. Принимаются только за нее большею частью вовсе не художники, не поэты. Мы говоримъ это безъ всякаго сожаленiя. Если не берутся, значитъ она ихъ не вдохновляетъ, значитъ еще эта деловитость не настолько созрела, чтобъ глубоко язвить поэтическiя сердца и исторгать изъ нихъ истинно-поэтическiе вопли. Въ свое время явятся поэты и этого направленiя. Да ужь и явились: Некрасовъ можетъ служить блестящимъ примеромъ нашей мысли. Вотъ истинный поэтъ этого направленiя, вотъ поэтъ, котораго, не говоримъ до боли, но до истинной поэзiи язвятъ некоторые недуги наши.

Г. Плещеевъ тоже любитъ откликаться на современные вопросы и, по нашему мненiю, часто весьма, но не всегда удачно. Они у него не всегда проходятъ путемъ той метаморфозы, о которой мы говорили. Выпишемъ для примера, хоть десятое стихотворенiе перваго отдела:

Въ этомъ стихотворенiи поэтъ ставитъ передъ нами громадный соцiальный вопросъ, -- участь девушки, соблазненной и покинутой.

Вотъ это стихотворенiе:

Я у матушки выросла въ холе
И кручины не ведала злой.
Да счастливой девической доле
Позавидовалъ недругъ людской.
Речи сладкiя сталъ онъ, лукавый,
Мне нашоптывать ночью и днемъ.
И наскучили смехъ и забавы,
И наскучилъ мне матери домъ.
Сердце билось испуганной пташкой,
Не давало ни часу заснуть.
Подымалась подъ тонкой рубашкой
Высоко моя белая грудь.
Я вставала съ постели босая,
И бывало всю ночь напролетъ,
Подъ окошкомъ кого-то ждала я --
Всё казалось мне, кто-то идетъ...
Два прелестные станса:
Я ждала и дождалась милòва --

Молодца не видала такого
Прежде я никогда и во сне. --
Очи карiя бойко глядели
На меня изъ-подъ черныхъ бровей.
Допытать они видно хотели --
Что въ душе затаилось моей.
Допытали они, что готова --
Хоть на гибель для нихъ -- я была...
И за милымъ, изъ дома роднова
Я какъ малый ребенокъ пошла.
Былъ онъ баринъ богатый, и где-то
Всё въ далекихъ краяхъ проживалъ.
Слышь лечился -- и только на лето --
Онъ въ поместья свои наезжалъ.
Только лаской его и жила я;
Белый светъ съ нимъ казался милей.
Ни почемъ было мне, что дурная
Шла молва про меня у людей.
Да не думала я, не гадала
Что любви его скоро конецъ.

И съ другой онъ пошелъ подъ венецъ.
Не пригожимъ лицомъ, -- не красою --
Приманила дворянка его:
Приманила богатой казною --
Много взялъ онъ за нею всего.
Съ той поры будто солнышка нету,
Всё глухая, осенняя ночь.
Какъ не жди -- не дождешься разсвету;
Какъ не плачь, а беде не помочь.
И съ красой я своей распрощалась,
Не узнала бъ теперь меня мать.
Ни кровинки въ лице не осталось, --
Словно зелья мне дали принять.
Ахъ! изменой своей -- не отравой --
Онъ съ лица мне румянецъ согналъ...
Буду помнить я долго, лукавый,
Что ты ночью мне летней шепталъ!

Что это стихотворенiе носитъ въ себе такъ называемую идею, о томъ свидетельствуетъ весь томикъ стихотворенiй г. Плещеева. Редкое изъ оригинальныхъ стихотворенiй его не вызвано какою-нибудь современною мыслью. Переводныя же почти все отзываются темъ, что въ последнее время у насъ привыкли называть стихами съ направленiемъ. Мы ничего не имеемъ противъ этого и даже рады, что мiросозерцанiе нашего поэта, не замкнуто въ тесный кругъ мимолетныхъ впечатленiй или маленькихъ, частныхъ явленiй природы. Намъ кажется только, что вопросъ иногда суживается въ стихахъ г. Плещеева, что поэзiя должна бы была поставить и обработать его иначе, чемъ обыкновенное разсужденiе. Хоть бы вотъ и этотъ вопросъ. По нашему, ужь лучше вовсе не задаваться имъ, чемъ подвергать его такой обработке. Говоримъ здесь о поэтической обработке, потомучто о другой тутъ не можетъ быть и речи. Въ этомъ вопросе таятся целыя драмы, драмы ужасныя: таятся самоубiйства, детоубiйства, безумiе, мало ли какихъ ужасовъ не таится въ немъ! А въ этомъ стихотворенiи на чтó жалуется покинутая девушка? На то, что разлюбилъ ее ея милый. Но это въ природе вещей -- любовь не продолжается вечно. Еслибъ не онъ разлюбилъ ее, она можетъ быть сама бы его разлюбила. На то, что онъ женился на богатомъ уроде? Но это ужь его дело, если онъ разлюбилъ. Мы довольны, что все по крайней мере такъ благополучно кончилось, что кроме бледности и некоторой утраты красоты (будемъ надеяться, что не надолго), никакихъ другихъ несчастiй не случилось съ покинутой. Но можетъ быть мы видимъ вопросъ, идею тамъ, где поэтъ и не думалъ ни о вопросе, ни объ идее? Можетъ быть мы все это ему навязали? Можетъ быть. Но въ такомъ случае стихотворенiе теряетъ всякое достоинство и становится еще бледнее. Намъ уже более нравится старинный романсъ Пушкина, написанный имъ при самомъ начале его поэтическаго поприща и такъ опошленный лакейскимъ и фабричнымъ пенiемъ:

Подъ вечеръ осенью ненастной
Въ пустынныхъ дева шла местахъ...

стихотворенiя прекрасныя; вотъ, напримеръ хоть это:

ОПУСТЕВШIЙ ДОМЪ

Одинъ по улицамъ брожу я съ грустной думой;
На спящiй городъ хоръ дрожащихъ звездъ глядитъ.
Вотъ предо мной дворецъ забытый и угрюмый,
Где жизнь провелъ въ пирахъ и неге сибаритъ.

Изъ оконъ лился светъ отъ тысячи свечей,
И кубки старые усердно осушала
Шумящая толпа напудренныхъ гостей.
Теперь заброшены огромныя палаты;

Давно лежитъ въ земле хозяинъ торговатый,
Въ чужихъ краяхъ живутъ наследники давно.
Стоитъ уныло домъ; а на крылечныхъ плитахъ,
Подъ рубищемъ дрожа, беднякъ заснуть прилегъ

Отъ стужи дали мне хоть тесный уголокъ!

Такихъ прекрасныхъ стихотворенiй мы много могли бы выписать у г. Плещеева. Ему ненависты всякая ложь и несправедливость. Онъ съ болезненнымъ участiемъ смотритъ на всехъ обделенныхъ въ мiре, на всехъ униженныхъ и оскорбленныхъ. И это главное достоинство его поэзiи. И это главная черта, заставляющая симпатизировать его благородной музе. Онъ всегда откровененъ и простосердеченъ въ стихахъ своихъ, а это большое достоинство. Онъ самъ говоритъ въ стихотворенiи: лунной ночью.

И мне когда-то было мило
Светило бледное ночей,

Въ душе неопытной моей!
Когда лучи его дрожали
На влаге дремлющей реки --
Душа рвалась къ неясной дали,

И было томное сiянье
Путеводителемъ моимъ,
Когда спешилъ я на свиданье,
Кипя восторгомъ молодымъ.

И поэтическiе сны!
Теперь иныя впечатленья
Во мне луной порождены.
Досадно мне, что такъ безстрастно

Глядитъ она на мiръ несчастный,
Где лжи и зла повсюду гнётъ; --
Где столько слабыхъ и гонимыхъ,
Изнемогающихъ отъ битвъ.

Или в другомъ стихотворенiи, обращаясь къ призракамъ, онъ восклицаетъ:

Исчезните -- зловещiя виденья!
Я не пойду на вашъ печальный зовъ!

Я чашу полную испить до дна готовъ!
И до конца я веры не утрачу --
Что озаритъ нашъ мiръ, любви и правды светъ.
Пускай я здесь -- какъ въ море капля -- значу,

Исчезните! А вы святые звуки --
Вы силу новую въ мою вдохните грудь.
Хотя бы жизнь одни сулила муки --
Я бодро встречу ихъ -- благословивъ свой путь!

въ переводахъ еще более поэтъ, чемъ въ оригиналахъ. Переводчикъ онъ превосходный, и мы советовали бы ему обратить вниманiе на эту яркую сторону его таланта. Для переводовъ своихъ онъ выбирает не однихъ только первоклассныхъ поэтовъ. И прекрасно делаетъ. Въ иностранныхъ поэтахъ онъ ищетъ прежде всего своей мысли и беретъ свое добро, где бы оно ни было. Найдетъ онъ это добро у Макса Вальдау, онъ и у Макса Вальдау возьметъ его. Встретитъ свою мысль у Роберта Прутца, онъ и изъ него ее вытащитъ. Даже какого-то Чарльза Ламбы онъ не оставилъ въ покое: зачемъ онъ воруетъ плещеевскiя мысли? А Анастасiй Грюнъ, Оскаръ Радвицъ и Карлъ Бекъ очевидно для того только и существуютъ на свете, чтобъ выразить на немецкомъ языке одну какую-нибудь заветную мысль г. Плещеева и потомъ отдать ее ему, да не просто отдать, а съ процентами, потомучто мы уверены, что въ переводе г. Плещева эти мысли выражены лучше.

Заметили мы также въ таланте г. Плещеева струйку иронiи и даже некоторой веселости, которою онъ кажется пренебрегаетъ. А между темъ въ этомъ роде у него есть несколько прелестныхъ стихотворенiй. Упомянемъ изъ нихъ о стихотворенiяхъ: Счастливецъ и Мой знакомый. А одну переводную его пьеску мы даже выпишемъ: такъ она хороша по своей веселости и иронiи. Это изъ Гейне:

ГРАФИНЯ ГУДЕЛЬ ФОНЪ ГУДЕЛЬСФЕЛЬДЪ

Преклоняются все, о графиня,
За червонцы твои предъ тобой.

Запряжонной четверкой лихой,

Тамъ огни и оркестръ ужь гремитъ,
И по мраморнымъ, гладкимъ ступенямъ

А вверху галуны и ливреи,
И кричатъ великаны лакеи:
C'est m-me la comtesse Gouldefeld.
Въ дорогихъ кружевахъ, въ бриллiянтахъ,

Гордо, съ вееромъ ты выступаешь,
И не сходитъ улыбка съ лица.
Такъ высоко отъ радости дышетъ,
Грудь твоя и полна и бела;

Cara mia тебя назвала.
Вальсируютъ съ тобой камергеры.
Превозноситъ самъ герцогъ манеры
De m-me la comtesse Gouldefeld.

Все къ тебе повернутся спиной.
Cara mia презрительно взглянетъ,

Длинный шлейфъ твой оттопчутъ лакеи,

И любезностей ты не услышишь,
Только будешь обиды глотать.
Даже герцогъ съостритъ герцогине:
Какъ несетъ чеснокомъ отъ графини,

Вообще мы думаемъ, -- и да проститъ намъ нашъ милый поэтъ, съ которымъ насъ связываетъ давнишнее знакомство -- вообще мы думаемъ, что онъ пренебрегаетъ многими сторонами своего таланта ради другихъ, которыя въ немъ не такъ сильны и ярки. Напримеръ: г. Плещеевъ пишетъ не одни стихи: онъ и прозаикъ. Онъ пишетъ повести и романы, и иногда премилыя повести. Самыя лучшiя изъ нихъ те, въ которыхъ онъ беззаветно, безъ претензiи предается своей врожденной веселости, и какъ-будто стыдясь этого, отдаетъ въ журналъ не такъ распространенный въ публике. По нашему мненiю, самыя лучшiя его прозаическiя вещи напечатаны были въ журнале самомъ распространенномъ въ тогдашнее время, но это случилось въ начале его литературнаго поприща, именно въ "Отеч. Зап.". Это было уже очень давно, когда г. Плещеевъ только начиналъ писать, и эти лучшiя вещи назывались: Енотовая шуба и Папироска. Въ прошломъ году онъ написалъ тоже одну лучшую (подчеркиваемъ) свою вещь и отдалъ ее уже не въ "Современникъ" и даже не въ "Отеч. Зап.", а въ "Библiотеку для чтенiя". Это были небольшiя сцены изъ чиновничьяго быта. Не помнимъ ихъ названiй. Самыя неудачныя, по нашему искреннему мненiю, онъ напечаталъ въ "Русскомъ Вестнике", хотя мы уверены, что онъ потому-то тамъ ихъ и напечаталъ, что считалъ ихъ самыми лучшими. Такое непониманiе своей силы мы могли бы указать во многихъ поэтахъ, и въ современныхъ и въ давно уже почившихъ. Мы не понимаемъ отчего наши писатели такъ боятся предаваться всей искренности своихъ талантовъ. Неужели не надоела имъ еще эта рутина, эти старые мотивы, которые когда-то имели большой смыслъ -- смыслъ противодействiя романамъ тридцатыхъ годовъ, романамъ съ небывалыми лицами, съ невозможными приключенiями, съ разными deus ex machina и т. п. вещами. Ведь всегда тянуть прежнюю канитель скучно, а между темъ мы видимъ, что не только г. Гончаровъ, но и новые писатели -- гг. Потанинъ, Родiоновъ, Помяловскiй (все они более или менее съ дарованiемъ и некоторые даже съ большимъ), тянуть ее преусердно. Но объ этомъ мы сбираемся поговорить въ одномъ изъ ближайшихъ номеровъ "Времени", а теперь, оканчивая разборъ нашъ, который вышелъ длиннее, чемъ мы предполагали, не можемъ не сказать, что чувствуемъ большую симпатiю къ стихотворенiямъ г. Плещеева и желаемъ имъ не залежаться въ книжныхъ лавкахъ. Въ этомъ, впрочемъ, мы уверены. Что бы ни говорили "Отеч. Зап.", а любителей стиховъ у насъ много.