II
ПРИЯТЕЛЬ
Едва Василий Михайлович успел снять пальто и закурить трубку, как вошел к нему приятель его, Околесин, плотный, плечистый малый, лет двадцати шести, с черными, густыми бакенбардами, которые, сливаясь под гладко выбритым, лоснившимся подбородком, образовывали около лица весьма красивую рамку. Околесин был, как это выказывалось во всех приемах его, чрезвычайно высокого мнения о своей наружности. Он не мог пройти мимо зеркала, а иногда даже просто мимо какой-нибудь гладко выполированной вещи, чтоб не посмотреться и не поправить своих воротничков. Эта уверенность в непогрешимости своей физиономии заставляла его считать себя страшным для женского пола ловеласом. Он вполне убежден был, что ни одна женщина не может устоять перед ним, и рассказывал, в подтверждение этого, тысячу более или менее неправдоподобных историй, которых он был героем. Все эти истории обыкновенно заключались какой-нибудь сентенцией, произнесенной тоном ментора, человека, прошедшего через огонь и воду и потерявшего способность увлекаться. За исключением этих слабых сторон, Околесин был очень хороший малый, умевший со всеми ужиться, слывший между приятелями за хорошего товарища и оживлявший всякую компанию своей веселой, неумолкаемой болтовней. Кроме того, он был человек достаточный, имел хорошее место и связи в служебной аристократии; играл с незначительными лицами в преферанс по большой; любезничал с их женами, которым доставал французские романы и билеты в театр; устраивал пикники и, по временам, не прочь был потолковать о предметах философского содержания. Он даже хвалился знакомством своим с учеными и литераторами и иногда, поймав на лету, за хорошим обедом, какую-нибудь идейку, почитал обязанностью всюду разглашать ее, в некоторых кружках выдавая ее за свою собственную, в других же, прибавляя обычную фразу: "Как недавно выразился такой-то".
Околесин и Ломтев воспитывались в одном учебном заведении. Околесин уже был на выходе, когда Ломтев только что начинал курс. Это не мешало им, однако ж, сблизиться. Добродушное, кроткое лицо Ломтева, простота и деликатность его обращения, тихий, откровенный разговор, в котором часто просвечивала теплая, симпатичная натура, сочувствующая искусству и всем прекрасным стремлениям,-- все это располагало каждого к молодому человеку с первой встречи. Околесин тотчас же понял, что Ломтев умнее и начитаннее его, и что это человек, не выставляющий каждую минуту напоказ своего ума, как это делает большая часть умных людей для удовлетворения своего тщеславия, не старающийся разбить и уничтожить ближнего для того, чтоб этим придать себе более рельефа, не взирающий с высоты своего величия на все, что хоть вершком пониже его способностями или знанием, но что, напротив, это было олицетворение терпимости, снисходительности, деликатности, ценившей себя слишком мало, но тем более ценимой другими. Околесин понял это, говорю я, и решился короче сойтись с ним, находя это знакомство и очень приятным и не совсем бесполезным, потому что, со стороны интеллектуальной, тут можно было кое-чем поживиться. Ломтев, не залезавший ни к кому сам, не имел также и обыкновения убегать и дичиться людей, искавших его знакомства, если эти люди чем-нибудь особенно неприятно не поразили его. Околесин умел жить и не навязывался нахально на шею Ломтеву, но предоставил сближение с ним случаю и сам только довольно искусно подготовил этот случай.
Ломтев, с любовью отыскивавший в человеке хорошие стороны, тотчас же нашел их в Околесине и простил ему за них дурные, которые, впрочем, его очень забавляли. Скоро они подружились. Околесину посчастливилось оказать Ломтеву какую-то услугу, которую тот, разумеется, ценил в душе гораздо выше, чем она стоит, и с тех пор отношения их сделались еще короче.
-- Что это ты, философ, с урока или на урок?-- произнес Околесин звучным, здоровым баритоном, входя в комнату и протягивая Ломтеву руку.
-- А! Околесин! как я тебе рад... друг мой!-- отвечал Василий Михайлович, ставя трубку в угол. -- Нет, я не с урока и не на урок.
-- Что ж? уж не отвык ли носить дома халат?.. душа моя!
-- Нет не то; я ходил со двора... только не на урок! -- с улыбкой сказал Василий Михайлович.
-- Куда ж так рано? не места же искать? Об этом, кажется, только мне стоит сказать два слова -- и мигом будет философу место славное, по характеру!
-- Благодарю тебя за участие, Околесин; только я не об месте; тут совсем другое дело... Любовь, Околесин, любовь!..
-- Э? Давно ли?.. Три дня тому назад я видел тебя; ты еще был здоров, в своем уме...
-- Уж я знал, что ты будешь смеяться... Только, право, теперь это не поможет.
-- Да с чего же ты берешь, что я смеюсь?.. Я говорю очень серьезно; только это моя теория, уж извини: любовь -- это временное помешательство; а над такими вещами грех смеяться. Лечить я готов... Ну, хочешь лечиться? Отвечай на мои вопросы... Во-первых, давно ли обнаружился недуг?
-- Вчера вечером, друг мой, вообрази...
-- Погоди, погоди! Какие признаки?
-- Признаки... Сердце мое замирает... я чувствую как бы электрическое сотрясение, когда вспомню об этом удивительном, ясном, поэтическом личике... Я бы охотно отдал три четверти своей жизни за то, чтобы она принадлежала мне остальную четверть...
-- Бред есть?-- спросил Околесин, прерывая приятеля.
-- Вчера целый вечер я не в состоянии был ни за что приняться. Всю ночь блистали передо мной, как звезды, ее чудные глазки... и сегодня чуть свет я отправился туда опять.
-- Куда туда? Ты узнал, стало быть, где она живет? И ведь, небось даль страшная?..
-- Да... то есть не совсем далеко... на той стороне.
-- Ну, что ж дальше? ты узнал... ну, говорил с ней; что ж она?..
-- Говорил!.. уж ты хочешь бог знает чего с первого раза. Как я мог заговорить, когда она сидела у окна?..
-- А ты гулял мимо. Рыцарь ты Тогенбург!
-- Ну, да... ну, что ж?.. Рыцарь Тогенбург был с сердцем, умел любить; ты, может быть, скажешь, что и тот рыцарь был сумасшедший, который достал перчатку своей возлюбленной чуть не из львиной пасти...
-- Сумасшедшие, братец, все сумасшедшие! Я знаю, что и ты готов в огонь и в воду броситься... Да это все вздор; это все только, покуда не узнал предмета своей страсти... Поверь ты мне, поверь моей опытности в этом деле, предметы нашей страсти только издали кажутся очаровательными; узнать их -- это единственное средство вылечиться от сумасшествия... Через неделю тебе так надоест твоя пассия, что уж ты вспомнишь меня. Я испытал это... (Околесин поправил воротнички и манжеты и, как будто без намерения, посмотрелся в полированный стол, который стоял перед ним.)
-- Не знаю, о каких ты женщинах говоришь, Околесин,-- возразил Василий Михайлович,-- может быть, тебе и приходилось встречать таких; но я головой поручусь, что эта девушка другого разряда: в чертах ее, в движениях столько наивной прелести...
-- Ну, как хочешь!.. Умоляю тебя только, действуй, действуй скорей. Мне ужасно хочется видеть тебя здоровым... Ну, что ж, она заметила тебя, улыбалась, делала глазки?..
-- Заметить-то заметила, еще вчера заметила, когда я провожал их до дому...
-- Их... то есть она с кем же была?..
-- Верно с отцом... старичок такой в вицмундире. Сегодня я видел, как он пошел куда-то с портфелем...
-- Браво! это чудесно! значит, в должность уходит. Ну, ты, разумеется, сейчас письмецо...
Околесин подмигнул правым глазом.
-- Нет, я не успел,... то есть, правду тебе сказать, мне и в голову не пришло передать письма... а это ты хорошую мысль подал.
-- Да как же, братец! уж я все это знаю. Письмо, письмо самое жаркое; стихов туда натолкай; восклицательных знаков побольше; бумажку какую-нибудь возьми парфюме, на облатке, чтобы тут espérance {Надежда (фр.).} была эдакая... и l'affaire eis bâclée {Дело сделано (фр.).}.
-- Ну, уж это просто срам. Ты точно новорожденный младенец: на что ж дворники-то и кухарки?..
-- Ну, а если ответа мне не будет?
-- Второе письмо, третье, четвертое посылай, бомбардируй письмами. Ведь не Трафальгар же она...
-- То есть Гибральтар...
-- Ах! что я! не Гибральтар же... Ну, уж если, паче чаяния, письма не помогут, так еще средство есть... Я зайду к тебе понаведаться, как ты... Да есть ли, брат, у тебя деньги? ведь эти, эти... как бишь его...
-- Кого?
-- Да ну, этого мифологического божка, что у Юпитера на рассылках был...
-- Меркурий...
-- Ну, да... так я говорю, что ведь эти Меркурии деньги любят...
-- У меня есть... мало, правда; да я завтра за уроки получу.
-- Смотри, не продиктуй какому-нибудь ученику вместо образцовых стихов, что ли -- любовного письма... ведь от вас, философов, это может статься.
-- Ну, вот еще!
-- Так деньги тебе не нужны?..
-- Нет, благодарю.
-- Ну, прощай же. Желаю поскорей выздороветь. Смотри же, бомбардируй письмами, опомниться не давай... одно за другим. Нужно, этак, все четыре в один день...
-- А если на первое ответят? Впрочем, нет... такого счастья я не смею и ждать...
-- Не дожидаясь ответа, братец, второе письмо валяй! Adieu! {Прощай (фр.).} Посидел бы подольше, да не могу -- еду к начальнику с докладом на дачу, там и обедать, верно, останусь. А если ты не рано опять ложишься, я бы на обратном пути заехал узнать, как и что...
-- Хорошо. Ты бы черновую рукопись письма-то спрятал -- мне показать; мне хочется, знаешь, полюбопытствовать, как вы, философы, там выражаетесь...
Околесин вышел.
"Добрый малый!-- сказал себе Василий Михайлович, оставшись один. -- Только хочет показаться разочарованным, а на самом деле не прочь и влюбиться... знаю я его!"
Василий Михайлович, тотчас же по уходе Околесина, взял лист почтовой бумаги, очинил перо, придвинул к окну маленький столик и принялся сочинять письмо.
Известно, что русский язык не совсем еще выработался до той легкости, которая потребна для билье-ду и вообще для любовных объяснений; а потому Василий Михайлович был в большом затруднении, как писать: милостивая государыня или просто сударыня, или совершенно ничего не выставлять наверху письма и начать прямо с дела. Наконец, он решился на последнее. Послание сочинялось долго, очень долго. Василий Михайлович писал и драл, драл и писал, так что пропустил даже час урока, что бывало с ним весьма редко, и решился послать к ученику свою записку, в которой говорилось, что учитель внезапно занемог и что, находясь в крайне стеснительном положении, покорнейше просит доставить ему следующие за десять или хоть только за пять уроков деньги. Записка была отправлена с кухаркой, а в ожидании ответа Василий Михайлович стал переписывать свое послание. Он до такой степени углубился в него, что не слыхал, как воротилась кухарка, как положила возле него запечатанный пакет, пробормотав что-то себе под нос, как, наконец, принесен был той же кухаркой обычный обед из трех блюд, которые все успели простыть, пока Василий Михайлович выставил в конце страницы заглавные буквы своей фамилии.
Несмотря, однако ж, на такой усиленный труд, письмо Василия Михайловича вышло довольно бессвязно, и круглоты периодов не было решительно никакой.
"Простите мне мою дерзость,-- писал влюбленный юноша,-- простите, что я осмелился к вам писать... Я знаю, что не имею на это никакого права, но что же мне делать, когда невыносимая, страшная тоска мучит сердце мое... когда сдавленное в груди чувство так и просится наружу... Я не в силах больше сдерживать его... я не могу ни за что приняться: ваш светлый, небесный образ преследует меня всюду... Ради самого бога, не отвергайте меня! Позвольте видеться, говорить с вами; это все, чего я желаю... Умоляю вас, не откажите мне... Одно только слово, и я счастлив, невыразимо, бесконечно счастлив... Скажите мне, где могу я вас встретить опять, когда услышу звуки вашего голоса, увижу ваш взор, от которого так тепло становится на сердце... О, не оставляйте же без ответа это письмо... Еще раз умоляю вас!.. Одно... только одно слово, написанное рукой вашей..." etc. etc..
Сложив это письмо очень искусно вчетверо и запечатав его в пакет, Василий Михайлович стал одеваться. Когда он натягивал на себя свое шоколадное пальто, ответ ученика попался ему на глаза.
-- А! совсем забыл!-- произнес Василий Михайлович и потом наивно прибавил, вынув из пакета деньги:
-- Странная вещь! Если напишешь -- пришлите десять или пять, так уж непременно пришлют пять; это всегда так бывает, я заметил...
После этого глубокомысленного и верного замечания, достойного даже более практического ума, чем каков был Василий Михайлович, он отправился на Пески.
Невзрачная девка, вызванная опять молодым человеком и пришедшая было при виде его в свирепую ярость, скоро смягчилась, почувствовав на ладони холодное прикосновение благородного металла. Письмо было вручено ей, и в ожидании ответа Василий Михайлович стал прохаживаться мимо окон своей возлюбленной. Он не видел ее у окна, из чего заключил, что она читает письмо где-нибудь в глубине комнаты, и ждал. Так прошло четверть часа... полчаса. Наконец, он начинал приходить в нетерпение и решился -- еще позвонить. Невзрачная посланница возвратилась на этот звон и, озираясь вокруг исподлобья, сказала сквозь зубы:
-- Взяла.
-- Взяла! Ну, а ответ?
-- После, слышь; некогда, устамши.
Пройдясь еще несколько раз мимо серенького домика и не видав никого у окон, Василий Михайлович, грустный, направил стопы восвояси.
-- Даже не видел ее! -- говорил он дорогой... -- Попробую еще письмецо; авось-либо!
Околесин сдержал обещание и часу в одиннадцатом вечера заехал к своему приятелю. Он застал его лежащим на диване с трубкой в зубах.
-- Вот и я! Ну, что? удалось?-- спросил Околесин, садясь подле Ломтева на диване.
-- Нет...
-- Не отвечала? Ну, это известная тактика!..
-- А! видно, красавица-то очень далеко живет!
-- Да, далеко.
-- И не хочет сказать... ведь этакой! боится, чтобы я не отбил!!-- самодовольно произнес Околесин. -- Не бойся, душа моя, я уже больше не пускаюсь на это, предоставлю вам, молодежи, мечтателям. Я, брат, скоро совсем остепенюсь... жениться хочу.
-- Ты?.. Жениться?.. В самом деле? Ты не шутишь?
-- Честное слово.
-- А как же ты давеча против женщин так восставал?
-- Да что ж! ведь я и не влюблен; невеста влюблена в меня по уши, жить без меня не может... Добрая девочка такая... Ну, думаю, была не была! Потомство иметь хочется, вот что главное. Ну, да знаешь, женатый человек как-то в обществе тоже больше веса имеет...
-- Счастливец! завидую тебе, Околесин! Подле тебя будет всегда любящее существо.
-- Э! полно, братец! Я тебе говорю, что это вовсе не по любви делается, а так... Ну, хозяйка будет в доме, с детьми возиться будет. Тут даже и некогда о нежностях думать.
-- Ну, а вот я так иначе думаю...
-- Да... ну! Оставь это в покое... Только обещай, что шафером у меня будешь.
-- Охотно.
Они пожала друг другу руки.
-- Ты о себе-то мне скажи... Ну, что ж, завтра еще письмо?
-- Да, еще письмо.
-- Что ты такой задумчивый, рассеянный?..
-- Мне грустно, что я не видал ее... то есть, кажется бы, не свел глаз с нее!
-- Эк тебя! Да послушай, Вася, брось письма: что тут долго возиться? Приступай к делу решительнее...
-- А как же?
-- Да просто явись, скажи -- так и так, простите, что осмелился... Ну, разумеется, простит!
-- Нет, я, кажется, никогда не решусь на это, Околесин! Под каким предлогом?.. Да и не пустят меня.
-- Помилуй! Какие тут предлоги? Да первый, какой на ум взбредет...
-- Однако ж... я, право, не изобретателен. Это странно, ей-богу! Ведь сидишь дома, бывало, каких глупых историй не выдумаешь, а тут, вот что хочешь делай, не лезет ничего в голову...
-- Да просто приди и скажи, что из департамента от папеньки...
-- Ну, уж это слишком нагло.
-- Чем смелее, тем лучше... От папеньки да и только. Скажи, что ваш папенька, сударыня, очки забыл... ну, вот и предлог. Она сконфузится, станет очков искать, а ты в это время бух на колени -- и кончено дело. Там уж не мне учить тебя, что говорить.
-- Околесин, друг мой! -- воскликнул Василий Михайлович, вскочив с дивана и схватив Околесина за руки. -- Ты мой избавитель...
-- Твой из-ба-ви-и-и-тель! -- запел Околесин из "Роберта". -- Так и решено: ты идешь за очками...
-- Иду! Не знаю, право, хватит ли у меня духа... страшно, Околесин!
-- Выпей рюмку хереса перед тем...
-- Да не лучше ли еще письмо...
-- Вот уж и начал отступать...
-- Ах, я не знаю, что будет со мной! Я не сомкну нынче глаз, я это чувствую... Боже мой! если б только это удалось...
-- Удастся, удастся! Женщины это любят; и я понимаю их... я бы на их месте тоже любил... Это значит человек не боится препятствий, для любви пойдет на все... Это Испанию напоминает... Как женюсь, поеду в Испанию; это будет очень романтически...
-- Да ведь ты не влюблен...
-- Да я так поеду, чтобы страну видеть, нравы оригинальные... Конечно, не для жены... Je ne suis plus d'aqe pour cela {Для этого у меня уже не тот возраст (фр.).}, состарился... Это любопытно, однако ж, мой юный гидальго; чем-то кончится твое похождение... а, кстати, брульйон письма оставил?..
-- Да, вот оно.
Околесин положил его в боковой карман и встал с своего места.
-- Для чего ты берешь?
-- Что при случае?..
-- Тоже какому-нибудь приятелю помочь, пригодится. Прощай, Ломтев.
-- Ты уж идешь?.. Погоди, поговорим еще... Я что-то хотел спросить у тебя...
-- Вспомни и спроси завтра; я заеду утром, а теперь спешу домой. Ужасно много работы: вот целые три дня даже невесты не видел -- так занят... До свиданья!
Василий Михайлович сказал правду: он действительно почти всю ночь не мог сомкнуть глаз; ворочаясь с боку на бок, кряхтя и жмурясь, он представлял себе завтрашнюю сцену в бесконечных видоизменениях. Воображение рисовало ему его возлюбленную в разных костюмах и разных положениях: то сидящую у окна за пяльцами, то ищущую очкев, то встречающею его на пороге своей комнаты с закрасневшимися щечками и улыбкой на устах. Он придумывал разные фразы, которые собирался сказать ей, перешел даже, в мечтах своих, за сцену объяснения -- и, к рассвету, уже сидел с подругой своего сердца в той светлой, уютной и теплой комнатке, что, помните, мелькала ему в тумане будущего, как высший идеал счастья. Он даже ласкал у себя на коленях белокурого кудрявого мальчика, как две капли воды похожего на мать. Резвый мальчишка смеялся и, хватая его своими маленькими, пухлыми ручонками за лицо, кричал во все горло: папа, папа, папа!
Наконец, ему кое-как удалось заснуть; но через два часа он вскочил с постели и со страхом взглянул на часы.
-- Девять часов! Слава богу, не поздно.
Василий Михайлович особенно позаботился на этот раз о своем туалете; он причесал голову глаже обыкновенного, выпустил воротнички, довольно большие и лежачие, как носят их в Германии ученые и поэты, и надел перчатки. Посмотревшись в зеркало, он изумился бледности своего лица: бессонная ночь оставила на нем печать свою. Действительно, нервы его были расстроены и глаза блестели несколько лихорадочным блеском.
Он отправился.
Когда он ступил на крыльцо, сердце его забилось так сильно, что можно было заметить это сквозь сюртук его. Он остановился, не смея взяться за ручку колокольчика. "Не вернуться ли, не бежать ли?" -- подумал он. Дрожь пробежала у него по спине. Наконец, бодрость на мгновение возвратилась к нему; он воспользовался этим мгновением и дернул за колокольчик; за дверью послышались шаги.
Василий Михайлович раскаялся, что позвонил.
Знакомая ему девка отперла дверь и вытаращила на него глаза.
-- Что это вы? куда вы?
Он сунул ей в руку целковый.
-- Доложи барышне, что пришел чиновник от папеньки из департамента, за очками.
Василий Михайлович даже позабыл осведомиться, не дома ли папенька.
-- За очками?-- повторила девка, продолжая глупо смотреть на него.
-- Ну, да, поскорей...
Она не двигалась с места и, казалось, хотела возражать, но не нашла что. Он дал ей еще какую-то монету, и она пошла, покачивая, в сомнении, головою.
Василий Михайлович вошел в переднюю, но не простоял там минуты, как нежный, тоненький голосок произнес в соседней комнате: "Попроси сюда".
Девка прибежала в переднюю, моргнула глазом и дала знак головой, чтоб молодой человек проходил в залу. Он мигом сбросил с себя пальто и очутился перед своей незнакомкой.
Девушка была восхитительна в этом простом и изящном наряде.
-- Папенька не оставлял очков; он, может быть, потерял их дорогой... а, впрочем... я поищу...
Она сама не помнила, что говорила, и хотела убежать в другую комнату, но у Василия Михайловича откуда ни взялась храбрость: он бросился к ней и загородил ей дорогу... Все фразы, заготовленные им для этого случая, были забыты...
-- Ради бога... я не за очками... это не папенька... простите меня... -- бормотал он, совсем потерявшись, и вдруг, вследствие ли бессонной ночи, расстроившей его нервы, или потрясенный слишком сильными ощущениями, побледнел как полотно и прислонился к косяку двери...
-- Что с вами?-- воскликнула с участием девушка, вперив в него боязливый и сострадательный взгляд.
Девушка вскрикнула и побежала из комнаты. Не прошло минуты, как она вернулась с стаканом воды...
-- Выпейте... полноте.. -- говорила она, подойдя к молодому человеку.
Он все не открывал лица. Наконец, она отвела его руки и тихо отерла своим платком лицо его.
Василий Михайлович, в свою очередь, схватил маленькую, белую ручку девушки и горячо прильнул к ней губами, потом прижал ее к голове, потом к сердцу...
-- Не выгоняйте меня! Сжальтесь надо мной! Скажите мне что-нибудь... одно слово... вы не сердитесь на меня?
-- Нет... нет... -- отвечала она отрывисто и робко осматриваясь,-- но, ради бога... право, я боюсь... если папенька...
-- Я не уйду, прежде чем вы не скажете мне, где могу я вас видеть... но только скорей... сегодня же.... Я хочу говорить с вами, высказать вам все, что у меня на душе... прошу... умоляю вас...
-- Хорошо... завтра... но только теперь уйдите, сделайте милость.
-- Ну, завтра... вечером, в Таврическом саду...
-- В котором часу? где именно?..
-- В шесть... где хотите...
-- У пруда...
-- Ну, вот видите! Скорей, скорей, пройдите здесь...
И она толкнула его в маленькую дверь, которая вела в коридор. Он еще раз поцеловал второпях ее ручку и, прошептав: "Завтра!" бросился в кухню, откуда и вышел на свежий воздух. Описывать восхищение Василия Михайловича я не стану. Не стану говорить, как он вернулся домой и что делал весь этот день. Кто не угадает, не поймет этого сам; кто не перешел через подобные ощущения?