V
МАСКАРАД
В Большом театре давали "Сомнамбулу", эту оперу влюбленных и мечтателей по преимуществу, где душа чахоточного маэстро, кажется, вылилась вся в страстно-меланхолических звуках. Хотя уже не было магического, глубоко-потрясающего голоса Рубини, но знаменитое questo pianto {Это страдание (ит.).} не утратило своего влияния на слушателей и отдавалось страшным, глухим рыданием в их замирающих сердцах... Василий Михайлович, только что возвратившийся из провинции, тоже сидел в креслах. Он внимательно слушал беллиниевскую музыку, но глаза его смотрели на сцену: через несколько кресел от него в бенуаре сидели две женщины, одна пожилая, другая очень молоденькая. Первая, казалось, очень мало обращала внимания на то, что происходило на сцене, и то и дело наводила огромную костяную трубку на разных зрителей, помещавшихся в партере, преимущественно же на эполеты. Вторая, напротив, не спускала со сцены глаз и сидела неподвижно, подперев щеку рукою. Одета она была очень просто, и простота эта еще рельефнее выдавалась подле вычурного, безвкусного наряда ее приятельницы, которой короткие рукава и открытый лиф обнаруживали не совсем роскошные, не поражавшие особенной белизной руки и плечи. На молодой женщине было розовое, шелковое платье, robe montante {Закрытое платье (фр.).}; чепчик с белыми лентами сидел так кокетливо на голове ее и отличался необыкновенной грациозной и легкой формой. На плечах у нее накинута была черная бархатная мантилья; белая лайковая перчатка обтягивала маленькую ручку, державшую золотую с эмалью лорнетку. На зту-то женщину устремил Василий Михайлович пристальный неподвижный взгляд, и по выражению лица его можно было заметить, что созерцание это не только не мешает ему слушать музыку, но что каждый аккорд, каждая нота глубоко вонзаются в его сердце и причиняют ему какую-то сладостную боль...
Василий Михайлович узнал в молодой женщине Верочку. Он не искал этой встречи: должен ли он был видеть в этом какое-то таинственное предопределение и, уступив влечению страсти, изменить своему обещанию, подойти к этой женщине, заговорить с ней, напомнить о себе или бежать вон из театра, пока она не заметила его?.. Как человек слабый, без воли, Василий Михайлович не решился ни на то, ни на другое, а выбрал среднее, т. е. решил не заговаривать, но и не уходить из театра.
Занавес упал при громких криках и аплодисментах густой толпы. Василий Михайлович один сидел в прежнем положении. Верочка обернулась в его сторону; глаза ее рассеянно скользили по лицам, ее окружавшим, и вдруг остановились на нем: она узнала его... Румянец вспыхнул на щеках ее; она быстро отвернулась по какому-то невольному, инстинктивному движению и заговорила со своей соседкой... Я бы желал подслушать, что говорится в подобных случаях: это очень любопытно... Верочка сказала, может быть, что "Сомнамбула" прекрасная опера или что в театре чрезвычайно жарко. Соседка ее, казалось, не сочла слов этих даже достойными ответа, потому что кивнула ей слегка головой и продолжала смотреть на шумный партер.
"Она даже не поклонилась мне! -- подумал Василий Михайлович,-- ее рассердило мое появление... не уйти ли?.."
И между тем взоры его как будто были прикованы к Вере Николаевне: он уже не видел лица ее, потому что она встала и, повернувшись к партеру спиной, начала разговаривать с каким-то молодым человеком в палевых перчатках и круто завитым, который только что вошел в ее ложу.
Василию Михайловичу сделалось досадно, зачем она разговаривает с молодым человеком... "Впрочем, может быть, это муж!" -- произнес он про себя и тотчас же устремил на него свою маленькую черную трубку.
"Что ж?-- продолжал он внутренно рассуждать сам с собой. -- Он молод, хорош... только, кажется, должен быть фертик такой; едва ли он сделает ее счастливой... Странно, однако ж: она описывала мне его на первом свидании нашем человеком солидным, деловым, а это фигура вовсе не делового человека,,."
Тут у Василия Михайловича явилась мысль узнать, как фамилия Верочкина мужа, и он потихоньку, осторожно пробравшись по своему ряду и несколько раз извинившись, хотя ровно никого не задел, отправился в кассу. Во все время, пока он шел к выходу, не спускал он глаз с заветной ложи. Василий Михайлович страх боялся, чтобы Вера Николаевна как-нибудь не уехала, пока он пойдет осведомляться о ней... Ему так хотелось хоть один раз еще полюбоваться на это милое личико!..
"Подожду только, пока она обернется,-- уверял он себя в продолжение всего спектакля,-- взгляну на нее еще и потом сейчас же уеду..."
Она обертывалась, он глядел -- и потом опять оставался.
В кассе сказали Василию Михайловичу, что эта ложа взята баронессой Г***.
"Баронессой Г***,-- повторил Василий Михайлович, возвращаясь к своему креслу. -- Так вот оно как -- баронесса!.. Может быть, оттого-то она и не поклонилась... Боже мой! Неужели в этом светлом, в этом прелестном создании столько мелочного тщеславия?.. Нет, не верю, не верю! Она просто меня не заметила, не узнала..."
"Perche non posso odiar îi" {Почему не могу ненавидеть тебя (ит.).}, чуть не плакал.
По окончании оперы Василий Михайлович пошел за Верой Николаевной и ее приятельницей на подъезд, закрыв себе лицо воротником шинели, так что его нельзя было узнать. Он поместился за колонной позади обеих женщин, с намерением шмыгнуть к дверям, когда закричат карету баронессы, чтобы в последний раз взглянуть хоть на профиль Верочки.
В ожидании кареты между дамами завязался разговор. Василий Михайлович прислушался.
-- Вы заедете за мной завтра?-- сказала Верочка, обращаясь к своей спутнице.
-- Непременно. A quelle heure irons nous? {В котором часу мы пойдем? (фр.).}
-- A quelle heure ca commence? {В котором часу начинается? (фр.).}
-- Да, кажется, в 11. Аллегри будет разыгрываться в 12. Я приеду в половине первого.
-- Хорошо. Я буду ждать.
-- Et votre mari? {А ваш муж? (фр.).} Неужели и он с нами?
-- Нет, он не любит... Да бог знает зачем и я еду... если бы не вы...
-- Уж я ручаюсь, что вам будет весело.
-- Еще, может быть, я передумаю...
-- Ну, вот! Нет, вы непременно должны ехать, вы дали слово... не то j'enlève cotre mari {Я похищаю вашего мужа (фр.).}, чтоб не входить одной.
(фр.).}
-- Э! Это пройдет...
-- Карета баронессы Г***! -- раздался голос жандарма.
-- Allons, allons {Пойдемте, пойдемте (фр.).},-- сказала Верочка, схватив свою спутницу за руку и таща ее к дверям.
Верочка прошла мимо Василия Михайловича, не заметив его.
Он вышел вслед за ней и побрел домой. Василий Михайлович только утром того дня возвратился в Петербург. Он остановился уже не на Острову, а в одном отель-гарни, в котором еще прежде нанимал комнату. Он думал было воспользоваться приглашением Околесина и остановиться у него, но, вспомнив, что тот женился и что, следовательно, ему придется быть постоянно в женском обществе, струсил и отправился к своей прежней знакомке, отдававшей внаймы нумера. Притом же он думал, что, может быть, это приглашение Околесина было только обыкновенной учтивостью и что присутствие, постороннего лица может стеснить женатого человека. Вследствие всех этих рассуждений он положил не переезжать к Околесину, но через два часа после приезда пошел к нему повидаться. Околесина не было дома. Василий Михайлович не велел человеку говорить о себе, намереваясь на другой день опять зайти к своему приятелю. Завернув на обратном пути в кондитерскую, он увидел на афише, что итальянцы поют вечером "Соннамбулу", и как эта опера была одной из любимых его опер -- он даже играл из нее лучшие места на скрипке,-- то и решился ее пслушать. Как назло, билетов в галерею пятого яруса, куда Василий Михайлович обыкновенно отправлялся, не оставалось уже, и он принужден был взять себе кресло. Застань он Околесина дома, он, верно, пригласил бы его вечером, и Василий Михайлович вовсе не пошел бы в театр. Найди он билет в галерею, он не увидел бы Верочки. Известно, что холодность любимого предмета, так же как и всякие другие препятствия, только сильнее воспламеняет человека и делает его способным на такие похождения, на которые бы он, при обыкновенном ходе вещей, никак не отважился. Так случилось и с Василием Михайловичем: ему страх захотелось узнать -- отчего ему не поклонилась Верочка... Если она сердится на него, думает, что он обманул ее и вовсе не уезжал, то следовало оправдаться. Если она просто не заметила его, то все-таки он бы очень желал знать, как бы она поступила в таком месте, где бы нельзя было не заметить его... Нужно еще как-нибудь встретиться с ней... Василий Михайлович никогда не ходил в маскарады, и уж одна мысль о белых перчатках, которые нужно было для этого натягивать, о живой и, вероятно, весьма насмешливой болтовне масок, которые решительно поставили бы его в тупик, если б вздумали с чем-нибудь адресоваться к нему,-- одна уже эта мысль бросала его и в жар и в холод. Но на этот раз Василий Михайлович начал колебаться, не идти ли ему в маскарад, начал задавать себе вопрос: имеет ли он право быть в маскараде, он, пренебрегающий светскими наслаждениями, и не оскорбит ли уже одна его смиренная, меланхолическая фигура веселой толпы, стремящейся в маскарад, чтобы позабыть, посреди интриг и интрижек всякого рода, все маленькие и большие житейские неприятности, все скучные и серьезные дела?.. Долго, подобно Гамлету, задавал он себе классический вопрос -- быть или не быть, и не мог решиться. Он сделал карандашом на клочке бумаги расчетец, во что может стоить ему этот вечер, с извозчиками и с покупкой белых перчаток, и увидел, что сумма денег, потребных на все издержки, не выходила из пределов возможного, придумал несколько весьма удачных фраз, которые бы он отпустил, если б к нему подошли какие-нибудь резвые маски с обычным приветом: "Я тебя знаю", взвесил все шансы pro и contra, и, однако ж, все еще не чувствовал в себе довольно сил, чтоб разрешить трудную задачу, чтоб произнесть окончательно: да или нет!.. Нужно было для этого другое, постороннее беспристрастное лицо; это лицо он нашел в хозяйке своей, добрейшей немке. Да не подумает кто-нибудь, что он поведал ей все тайны своего сердца -- нет! он сделал ее только орудием жребия, глашатаем его воли, т. е. дал доброй немке в руки три конца своего красного носового фуляра, на одном из которых завязан был узелок, и, зажмурившись, дернул...
Узелок означал да, и Василий Михайлович, выдернув его, решился ехать.
В каком-то опьянении, не помня сам себя, купил белые перчатки, подстриг и немного подвил свои волосы и, проходив два часа по Невскому, возвратился к себе домой. Тут раздумье взяло его снова...
"Зачем я иду?-- спрашивал он сам себя. -- Я не увижу ее, если она и будет там: маска скроет от меня прелестные черты ее. А если она сама подойдет ко мне, заговорит со мной... О! за один час разговора с ней я готов пожертвовать всем -- не только какими-нибудь привычками, но и всей жизнью моей!.. Да, я не верю, чтоб она заметила меня в театре... Может быть, она позволит мне явиться к ней... может быть, позволит мне называться ее другом? Разве этого уже не довольно? Разве для этого я не готов отказаться от поездки своей?.. Да! Решено. Я буду, я должен быть там..."
В одиннадцать часов Василий Михайлович был уже в маскараде.
Он пришел очень рано; в зале прохаживались только несколько масок, с которыми, покручивая усы, любезничали черкесы, Василию Михайловичу сделалось очень скучно; он сел и, убаюканный звуками военного оркестра, погрузился в мечты. "Каким образом мне узнать ее, когда она войдет?-- думал он. -- Правда, их войдут две... но ведь мало ли масок входят по две?.. Мне кажется, сердце должно подсказать мне... и притом ее ручка не имеет себе подобных... Я сейчас же узнаю эту дивную ручку... Боже мой, как быстро, однако ж, прибывает народ!.. Ну, что, если эта зала наполнится вся?.. Меня спять могут не заметить в толпе... Зачем я пришел сюда?.."
Зала, действительно, с каждой минутой наполнялась все больше и больше. Маскарад начинал оживляться. Повсюду смех, шум, говор... Василий Михайлович был выведен из задумчивости довольно забавным, хотя и очень коротким разговором, происходившим у него под самым носом. Какой-то смуглый, черноволосый молодой человек, в очках, с добродушной, открытой физиономией, и толстый не по летам, прохаживался один, заложив правую руку за свой белый жилет и беспрестанно кивая головой разным знакомым, которых у него оказалось гибель. Вдруг какая-то маска в довольно изящном домино, но с морщинистой и набеленной кожей на полуоткрытом лбе, тихонько ударила его сзади по плечу и произнесла:
-- Я тебя знаю...
Толстый молодой человек посмотрел на нее и очень серьезно отвечал:
-- Это не делает тебе чести, потому что я незнаком с порядочными женщинами.
Маска отошла, пробормотав: "Mauvais sujet" {Человек с плохой репутацией }, при общем смехе окружавших молодого человека приятелей... Василий Михайлович тоже рассмеялся и, поднявшись с места, пошел бродить, стараясь по каким-нибудь признакам узнать ту, для которой пришел, и мимоходом подслушивая отрывистые, летучие фразы. Он обошел два раза вокруг залы и уже хотел подняться наверх, чтоб посмотреть, что делается в фойе, как столкнулся с Околесиным, который влек за собой маску в голубом атласном домино...
-- Боже мой, Ломтев!-- воскликнул Околесин остановясь. -- Вот забавно! Да как ты здесь? Давно ли приехал?..
Маска между тем лорнировала Василия Михайловича, который совсем сконфузился...
-- Да... я вчера только приехал; я был у тебя, но не застал дома...
-- Заходите завтра, пожалуйста, да только вечером: по утрам меня не бывает... До свидания... Встретимся еще?
Эти последние слова Околесин произнес, уже отойдя от своего приятеля на несколько шагов и делая ему рукой прощальный жест...
"Это, верно, жена его,-- подумал Василий Михайлович,-- должно быть, очень хорошенькая, сколько можно судить по нижней части лица... и такая стройная талия... Счастливец, Околесин!"
Василия Михайловича опять начала одолевать хандра, и он решился, пройдя раз по фойе, отправиться домой.
На площадке было рассеяно несколько групп... Какие-то две маски очень маленького роста, схватив под руки белокурого юношу с миниатюрной, сладенькой физиономией и которого они называли Колей, бежали к буфету.
-- Дай мне лимонаду, Коля!-- пищала одна. -- Я так вспотемши!..
-- А мне яблока, Коля!-- говорила другая...
Какая-то маска, довольно плотного и, должно быть, весьма сантиментального свойства, таща за собой молоденького моряка, которого
... ланиты
Едва пух первый оттенял,
говорила ему жеманно и нараспев:
-- Я вижу, воспитанник бури, что сердце твое еще не испытывало любви?..
Молодой человек, казалось, не совсем довольный эпитетом воспитанника бури и, заметив на губах Василия Михайловича, шедшего подле них, улыбку, от которой тот не мог удержаться при словах маски, сказал:
-- Убирайся ты, маска, со своей чепухой...
-- Ах, боже мой! -- возразила маска, закрываясь в порыве стыда рукой. -- Какой недоступный... -- И потом, устремив на Василия Михайловича сладкий взор, прибавила что-то, как будто мимоходом...
голосом сказало:
-- Пойдем в залу... здесь холодно... я хочу говорить с тобой...
Сердце Василия Михайловича сильно забилось. "Это она,-- подумал он,-- непременно она: как она ни старается переменить голос, я узнаю ее".
-- Тебя давно не было видно,-- сказало домино, когда они пришли в залу. -- Правда ли, что ты был влюблен?..
-- Может быть,-- отвечал смущенный Василий Михайлович,-- только "был" тут не нужно.
-- А! Ты влюблен до сих пор? Это, впрочем, немудрено было отгадать по твоему грустному виду: ты бродил целый вечер один, бледный, как статуя командора.
-- А вы меня давно заметили?..
-- Во-первых, в маскараде не говорят вы... Пари держу, что ты не любишь маскарадов, никогда не бываешь в них и сегодня пришел, потому что она назначила тебе здесь rendez-vous?
-- Первое справедливо: я не люблю маскарадов; но свидания не назначал мне никто...
-- Зачем же ты пришел сюда?..
-- Надеюсь ее встретить...
-- Но как же ты узнаешь ее под маской?..
-- Я и сам не знаю... Какой-то таинственный голос шептал мне: "Иди, ты увидишь ее..." И я решился пойти...
-- Вы давно не видались?
-- Давно... потому что меня не было в Петербурге.
-- А! Ты уезжал! Я предчувствую, что тут целый роман. Знаешь ли, я большая мечтательница и люблю создавать себе разные романы. Иногда мне случалось угадывать... Посмотрим, не угадаю ли я теперь. Та, которую ты любишь -- девушка...
-- Первая ошибка! Теперь она замужем.
-- Да...
-- - Какие-нибудь обстоятельства разлучили вас... воля родителей, может быть, недостаток состояния с чьей-нибудь стороны...
-- Этот роман случается слишком часто, однако ж это не мой роман. Препятствия были, но она сама причиной их...
-- Так это любовь безнадежная... она не любит тебя?
-- Не знаю. Впрочем, на что вам... на что тебе знать все это?
-- Может быть, я могу помочь тебе... Я страсть как люблю помогать влюбленным... Скажи же мне, отчего ты уезжал...
-- Оттого, что меня призывали домашние дела.
-- Так не любовь заставила тебя уехать?
-- Поводом к этому была не любовь, но я ухватился за случай и хотел вовсе не возвращаться сюда или возвратиться только тогда, когда пройдет эта любовь, чтоб не нарушить спокойствия любимой женщины...
-- Однако ж ты возвратился... Я не могу понять тебя... если ты возвратился, значит -- любовь твоя прошла, а ты мне сказал уже, что ты влюблен до сих пор.
-- Я здесь только на несколько дней и потом навсегда или, по крайней мере, очень надолго уеду опять...
-- Она знает, что ты здесь?
-- Нет, и дай бог чтоб не узнала!.. Я уже раскаиваюсь, что пришел сюда...
-- Славный комплимент твоей маске! -- сказало домино, засмеявшись...
-- Нет, я не так выразился,-- возразил смущенный Василий Михайлович. -- Я хотел сказать, что мне не следовало являться сюда... потому что я дал обещание не преследовать ее: пусть же она, по крайней мере, не знает, что я изменил обещанию... Больше нам негде встретиться...
-- Почему же ты думал, что она будет здесь? Разве она так любит маскарады?
-- Нет, я узнал случайно... Вчера я встретил ее в опере; она не поклонилась мне, не хотела узнать меня. Из этого я заключил, что она или сердита на меня, или успела уже позабыть обо мне. Если она сердита, если она думает, что я вовсе не уезжал, что обманул ее, то мне хотелось разуверить ее; я не хочу, чтоб она унесла обо мне дурное воспоминание. Если ж она позабыла обо мне, значит, я могу оставаться в Петербурге. На подъезде я подслушал разговор ее с другой дамой и узнал, что она будет в маскараде. Долго колебался я -- идти или нет и, наконец, решился. Предчувствие меня не обмануло. Она, вероятно, здесь, но не хочет заговорить со мной... А если б она только знала, как много счастья может дать мне одно слово, один взгляд ее!..
-- Так ты остаешься в Петербурге?-- спросила маска помолчав.
-- Не знаю еще... не думаю. Впрочем, меня зовут ехать на юг России, дают мне место...
-- Может быть, скоро... через неделю или через две.
Маска молчала несколько минут и потом тихо, голосом, выражавшим душевное волнение, спросила:
-- И ты бы очень хотел ее видеть еще? Говорить с ней?..
-- О! Чего бы не отдал я за это счастье! Я хотел бы только сказать ей, что я все еще люблю ее, что свято помню данное слово, что готов для нее на все: спросил бы, счастлива ли она с тем, кого судьба послала ей спутником в жизни; напомнил бы ей еще раз, что она имеет во мне верного друга, которому может протянуть руку во всех несчастиях, который радуется всем ее радостям... Но я слишком увлекся грезами... я не увижу ее до отъезда.
-- Послушай, что, если я возьмусь помочь тебе?..
-- Ты?
-- Да. Тебе не верится?
-- Да ты не знаешь еще, кто она, и я тебе не могу сказать этого по самой простой причине -- потому что и я не знаю.
Маска усмехнулась.
-- Я не требую... я знаю сама и говорю, что доставлю тебе случай видеть ее, говорить с ней...
-- Как?.. Но нет, я не решусь явиться еще раз никуда. Если я не видал ее сегодня, то пусть так и останется. Притом же, где бы я ни встретил ее, я сам не осмелюсь заговорить с нею; а ждать, чтобы она заговорила сама, невозможно, потому что она имела случай сделать это сегодня -- и не сделала.
-- Если я поручусь тебе, что она подаст тебе руку и скажет: "Я не могу разделять любви вашей, потому что связана долгом, обязанностями, которые должны быть для меня святы, но я прошу вас быть моим другом, как я буду вашим; если вы в самом деле любите меня и дорожите моим спокойствием, то не будете никогда говорить мне о своей любви; мы будем видеться, встречаться, как старые знакомые; я даже представлю вас своему мужу, если вы захотите этого, но дайте мне слово исполнять мои условия?"
Эти слова были произнесены уже не пискливым, поддельным голосом: маска изменила себе, и Василий Михайлович услышал знакомый, серебряный голосок, полный такой задушевности, такого искреннего участия... Он крепко сжал руку своей маске... Она прибавила:
-- Что бы ты отвечал этой женщине?..
-- Я отвечал бы, что она делает меня счастливейшим из людей, что я остаюсь здесь и клянусь ей никогда, ни одним неосторожным словом не возмущать ее спокойствия...
В эту минуту они всшли в одну из зал фойе. Там было пусто. Василий Михайлович воспользовался этим случаем, чтоб с жаром поднести к губам руку своей маски...
-- Что это?-- сказала она ему. -- Ты, кажется, вообразил себе, что она говорит с тобой и говорит именно то самое, что придумало мое воображение...
-- Да! Я говорю с ней, я не ошибаюсь -- и я счастлив, невыразимо счастлив... Если б я
-- Полно, полно! Уверяю тебя, что ты ошибся.
Маска старалась принять свой прежний тон, но он не удавался ей; смех ее дышал притворством.
-- Нет! Никто не разуверит меня. Мне слишком хорошо известны звуки этого голоса, знакома эта рука... И как могло постороннее лицо знать мой роман?..
-- Нечего было знать -- ты сам все рассказал мне; немного нужно было воображения, чтоб отгадать самой все остальное... А от нее разве я также не могла узнать всего этого? Разве она не могла показать мне тебя здесь и поручить мне?..
-- Нет, нет, нет, Вера Николавна! Полноте...
Он не успел договорить, как в залу вошло голубое домино, которое Василий Михайлович встретил несколько времени назад с Околесиным; оно обратилось к даме Василия Михайловича и сказало:
-- Votre mari vous cherche... il part... restez vous? {Ваш муж вас ищет. Вы остаетесь? (фр.).}
-- Non, non... {Нет, нет... (фр.).}
Она пожала руку Василия Михайловича и тихо произнесла:
-- В четверг я опять буду здесь...
-- Но до четверга -- целая неделя!--возразил было Василий Михайлович, но его уже не слыхали. Он простоял с минуту на одном месте, и когда маски исчезли у него из глаз, пошел в сени отыскивать шинель, довольный тем, что не попусту был в маскараде.
На другой день вечером он отправился к Околесину и нашел его сидящего в прекрасно убранном кабинете, перед камином с сигарой в зубах.
-- А! Ломтев!-- воскликнул он, вскакивая с места и обнимая приятеле. -- Как мне жаль, что вчера я не успел хорошенько поговорить с тобой! Давно ты здесь?
-- Только два дня.
-- Зачем же ты не остановился у меня?..
-- Благодарю тебя, но я боялся быть тебе в тягость.
-- Какой вздор! Я был бы очень рад, и жена тоже; у нас есть комната совершенно лишняя, хоть в наймы отдавай; ты бы мог прекрасно в ней расположиться. И нам очень бы весело было втроем... Переезжай-ка!
-- Нет, уже не стоит, зачем же? Я здесь, может быть, не долго останусь.
-- Да... то есть, вот видишь, я еще не совсем решился... особенно со вчерашнего дня решение мое несколько поколебалось.
-- Не с маскарада ли? Как это туда тебя занесло? Ты, братец, меня так поразил... Ломтев в маскараде! Да никто из твоих знакомых не поверит этому, если рассказать.
-- Я и сам дивлюсь, как у меня достало духа... Впрочем, я не раскаиваюсь...
-- Уж не завел ли ты в эти два дня какой-нибудь интрижки? Может, в губернии-то ты пообтесался...
-- Старой?-- произнес с расстановкой Околесин, припоминая, о чем говорит Василий Михайлович. -- А! Вспомнил; это та девочка-то, к которой ты за очками ходил?..
-- Да, только она теперь замужем.
-- А знаешь ли что? Я по твоим письмам думал, что ты влюблен в ту девочку, которая за твоей матерью, во время ее болезни, ходила...
-- В Катю? Нет! Я не переставал думать о той...
ты скоро возвратился... "будучи не в силах долее выносить с ней разлуку". Так ли?
-- Ты совсем не так смотришь ва вещи. Это отнимает у меня охоту тебе рассказывать.
-- Нет, нет, продолжай. Мне очень любопытно знать развязку этого приключения.
-- Да развязки-то еще нет... и не будет. Это добродетельнейшая женщина в мире; она не изменит своим обязанностям...
-- Ты в этом убежден?.. Не просила ли она тебя опять уехать?
в глубине души...
-- Да уж коли она сама начала говорить тебе, коли предлагает тебе дружбу, так уже кончено! Ну, может ли существовать дружба между молодым человеком и хорошенькой женщиной?.. Ну, подошла ли бы она к тебе, если б была в самом деле добродетельнейшая женщина в мире, как ты говоришь?..
-- Это ровно ничего не доказывает. Если она чувствует ко мне хоть немножко любви, то очень понятно, что ей хотелось знать, отчего я так скоро воротился, не охладела ли совершенно страсть моя или не обманывал ли я и не оставался ли в Петербурге... Притом же она вела разговор осторожно, не высказывалась долго и, наконец, не могла выдержать...
-- Все это тебе так только кажется...
-- Что же, по-твоему, мне делать должно?..
Долго еще Околесин давал Василию Михайловичу подобные наставления и, наконец, прощаясь с ним, сказал;
-- Не советую тебе, любезный друг, пренебрегать и поездкой на юг: это здоровью твоему сделает пользу. Да и Катенька-то... знаешь, ведь богатая наследница, брат! Нужно быть практическим человеком...
-- Неужели ты считаешь меня способным жениться из-за денег?..
-- Да не из-за денег... кто ж тебе говорит?.. А понравиться может, как и всякая другая. Деньги же, право, ничему не помешают... Напротив, дадут тебе средство осуществить многие из твоих задушевных помыслов, которые ты до сих пор считал мечтами. А эта женщина стоит ли, чтоб для нее жертвовать будущим?.. Кокетка... уж по всему видно, что кокетка... Ну, скоро ли ко мне завернешь?-- прибавил Околесин, когда Василий Михайлович был уже в передней и надевал шинель. -- Мне жаль, что я тебя нынче не мог жене представить: она занемогла, бедняжка,-- простудилась вчера в маскараде проклятом...
-- Нет, нет -- это одна ее знакомая... Ну, прощай... А, право, переселился бы ко мне... хоть и ненадолго, все равно. По крайней мере, чаще будем вместе...
-- Хорошо, я посмотрю... не говорю наверное.
Они пожали друг другу руки.
Неделя для Василия Михайловича прошла в томительном ожидании, в непрестанном обдумывании плана своих действий. Он в первый раз колебался, не послушаться ли ему советов Околесина, которых он до сих пор никогда не считал серьезными. Боязнь показаться действительно смешным в глазах молодой женщины, недоверие к своему знанию жизни -- все это очень смущало и тревожило бедного Василия Михайловича...