V
Бал у господина Тупицына удался как нельзя лучше. Весь город плясал до одышки. Дамы были в восхищении от вкуса, с каким хозяин дома убрал комнаты, от новых полек, выписанных им нарочно для этого случая из Москвы; мужчины всего более остались довольны ужином, за которым подавали такие фрикасе, что иной чиновник и во сне ничего подобного не видал. В свой черед, господин Тупицын совершенно растаял от лестной похвалы, которую изрекли уста градоначальника, когда хозяин дома провожал его до дверей передней.
-- Поздравляю, mon cher, поздравляю: вы задали такой бал... -- произнес градоначальник, целуя кончики пальцев своей правой руки.
Какой именно бал, он не договорил, но по лицу его можно было видеть, что он даже не подберет приличного эпитета для подобного бала. Хозяин, положа руку на сердце и наклоня голову несколько на сторону, тоже не находил, что сказать, и только улыбка говорила о восторженном настроении души его. Зрители были растроганы этой сценой чуть не до слез.
Ночь после этого бала господин Тупицын провел такую, какой, по сладости чувств, его волновавших, он не проводил с самой свадьбы своей.
Госпожа Тупицына сдержала свое слово и прислала Маше билет. Несмотря на все сопротивления, Маша, наконец, должна была уступить просьбам отца. Одевшись в белое кисейное платье и убравши свою русую головку гирляндою из голубых цветов, она отправилась тоже на бал, в возке, который выпросил для нее Шатров у жены директора гимназии. Не знаю, много ли удовольствия доставил ей этот бал, где не было ее жениха, но зато Василий Степанович находился в неизъяснимом восторге. Прижавшись где-то в уголке, он не спускал глаз с своей Маши, и если ее приглашал танцовать кто-нибудь из губернских львов, старик самодовольно поглядывал на окружающих и, казалось, старался вычитать на их лицах то восхищение, которым так полно было его собственное сердце.
Две недели прошло после бала. В течение этих двух недель Василий Степанович заходил раза три к г. Тупицыну за распиской, но все как-то неудачно: то гости были у него, то самого его не было дома.
В одно ноябрьское утро господин Тупицын был внезапно опечален письмом, полученным с почты. Круглое, как тарелка, лицо его, обнесенное черными густыми бакенбардами и редко принимавшее озабоченное выражение, если он не был занят государственными делами, вдруг помрачилось. Перечитав письмо раза три, от "вашего превосходительства" до "покорнейший и преданнейший слуга", он сложил его и бросил на стол, а сам принялся шагать из угла в угол по кабинету, размахивая шнурками своего великолепного халата из термаламы.
Кабинет господина Тупицына, подобно всем кабинетам деловых людей, был завален книгами и бумагами. На шкафу с книгами стоял даже бюст Сократа.
Путешествие по кабинету продолжалось добрых десять минут, по истечении которых господин Тупицын дернул сонетку и приказал вошедшему затем человеку в сером фраке и красном жилете попросить в кабинет барыню.
Барыня не заставила себя долго ждать. M-me Тупицына была довольно полная дама лет тридцати восьми, с какими-то желтыми пятнами, выступавшими по лицу, впрочем, совершенно незаметными при свечах, по уверению бобровских граждан, с несколько томным выражением в глазах серого цвета, с крупными губами и немножко вздернутым носом. Старички, знавшие ее в цветущую пору жизни, говорили, что она была очень пикантна, и по секрету прибавляли, что ей вовсе не тридцать восемь лет, а сорок два года. Она вошла в белом пеньюаре, с маленьким флакончиком в руке, который она то и дело подносила к носу. Аматер со стороны женской красоты вроде моряка Жевакина не без удовольствия заметил бы приятную полноту рук, видневшихся сквозь тонкие рукава пеньюара, а также и весьма изящный выгиб шеи, несколько наклоненной вперед.
-- Qu'avez-vous, Michel? Vous paraissez agitê, {Что с вами, Мишель? Вы кажетесь взволнованным (ред.).} -- спросила она, увидев облако печали на олимпийском челе супруга.
Она была нежная жена и при виде этого облака совсем забыла неудовольствие, которое было овладело ею, когда человек, позвав ее в кабинет, отвлек от чтения Поль-Февалевых "Amours de Paris", {"Парижские любовные похождения" (ред.).} и заметьте, что она остановилась на самом интересном месте.
Господин Тупицын продолжал ходить по комнате и только бровями указал жене на лежавшее на столе письмо, примолвив:
-- Прочти, матушка.
-- Mais au nom du ciel, {Но во имя неба } что такое? Я не разберу этого барбульяжа... {Пачкотни, маранья (ред.).}
-- То-то, барбульяжа! -- произнес господин Тупицын, и в тоне его проглядывал упрек, хотя собственно упрекать жену больше, чем самого себя, не было никакой причины. -- Вот что ты заговоришь, как Лукошкино-то с молотка продадут?
-- Dieu de misêricorde! {Боже милостивый (ред.).} Как это с молотка?..
-- Так! Уж оно описано; наш поверенный, Игнатий Парфентьич, кое-как успел вымолить у председателя, чтоб отсрочить продажу. Если мы не пошлем с этою же почтой денег, все будет кончено: опекунский совет не ждет -- это не лавочник какой-нибудь.
-- Ну что ж, надо послать, Michel.
Мишель горько усмехнулся.
-- Давай, если есть, матушка, -- сказал он, продолжая шагать по кабинету.
-- Как давай? Да разве у нас нет?..
-- Разве нет? Гм! Откуда же им быть-то, ты бы об этом подумала.
-- Ах, Мишель! Я готова на все, но что я могу, я женщина! Возьми мои бриллианты.
-- Ей-богу, ты, матушка, точно какое дитя пятилетнее. Возьми ее бриллианты! Какие? спрашиваю я. Брошку, что ли? Ведь, кажется, должна бы помнить, что в фермуаре давно бриллианты не существуют, а вместо бриллиантов вставлено чорт знает что. В прошедшем году, не позже, дело происходило. Нужно было обед дать в день твоих именин, ну и... еще были кое-какие обстоятельства... Мог и места лишиться, если бы не... Да я тебе все это излагал тогда же!..
-- Ах, Мишель! Я совсем потеряла голову при этом известии... j'ai tout oubliê... {Я все забыла (ред.).}
-- Да еще это не все, матушка...
-- Как! Неужели еще что-нибудь? Ах, как замирает сердце; говори скорей, Мишель!
M-me Тупицына сделала мину, приуготовительную к слезам.
-- Донос на меня какой-то подлец сделал.
-- Quelle infamie! Une dêlation! {Какая гнусность! Донос! } -- могла только воскликнуть генеральша.
-- Одно очень важное лицо едет ревизовать губернию и преимущественно должно обратить внимание на мою часть...
-- Ну что ж? Разве в твоей части есть что-нибудь такое?
Господин Тупицын махнул рукой, как бы желая выразить, что с бабами толковать, только время попусту тратить.
-- Эх, матушка, по-женски ты говоришь...
-- Ну что ж! -- возразила, обидевшись, m-me Тупицына. -- Конечно, по-женски, certainement, {Конечно (ред.).} я женщина; как же я могу иначе судить: je ne suis pas versêe dans ces sortes d'affaires. {Я не сведуща в делах этого рода (ред.).}
-- Ну, вот и прогневалась. Хоть бы ты меня пощадила! Видишь, кажется, что на мужа со всех сторон бедствия, а ты еще тут обижаться выдумала. Вот ты лучше подумай, как тут обернуться... Ведь я знаю, что у этих господ первое дело в суммы свой нос совать.
Помолчав немного, он прибавил:
-- Донесли, что я на казенные деньги обеды даю.
-- И кто это донес, боже мой! -- отозвалась m-me Тупицина, смягчившись.
-- Кто? Мало ли у меня здесь друзей, доброжелателей! Я думаю, эта шельма Сеновалов. Ему хочется на мое место попасть. С прокурором они душа в душу... А у того весь Петербург родня...
-- Что же делать, Мишель?
-- Ума не приложу! В голову точно кто кулаками стучит. И ведь, как нарочно, еще недавно взял из сумм больше тысячи целковых. Нужно было с этими мошенниками купцами разделаться, а то они ничего отпускать не хотят. Ну и бал тоже, ты сама знаешь, не дешево обошелся. Нельзя же не поддержать себя... Ездим, ездим ко всем, а самим одного бала в год не дать...
-- Верно, этот старикашка казначей проболтался, что ты у него берешь.
-- Вот еще! Смеет он! Он сам отвечает. Нет. Может быть, это людишки мерзкие подслушали... Я давно говорю, что нужно квартиру переменить... Кабинет подле самой лакейской. Вот негодяй Степка теперь к прокурору поступил. Со зла, что я ему за три месяца денег не отдал, плетет, чай, там всякий вздор, а тот и рад, это ему на руку... Ведь это настоящая салопница, баба старая, всему верит, только сплетнями и живет. Это называется прокурор! Только на пакости его и хватает.
Господин Тупицын находился в сильном волнении.
-- Занять, во что бы то ни стало занять нужно, -- приговаривал он, махая так сильно шнурками халата, что чуть не задел бедного Сократа.
-- Разве за купцами послать... Да ведь это скареды, иуды. Половиков еще сговорчивее. Да я ему и без того целые два года; должен за кучерские кафтаны и за басан к карете. Такой уж город подлый! Я думаю, во всей России подобного не най дешь. Нет, чтобы кто подал ближнему руку, если видит его на краю бездны; еще, напротив, все норовят, как бы утопить тебя. А тоже христианами себя называют! К обедне по воскресеньям ходят!.. Когда это только господь вынесет меня из этого омута!
êe m'est venue! {Мишель, какая мысль мне пришла! (ред.).} К Подгонялову обратиться!
-- Нашла кого! Он и то мой вексель чуть ко взысканию не подал. Этот хуже купцов. С теми, по крайней мере, не церемонишься. Сделает борода ребенка, поедешь к нему крестить, ну, он и доволен и ждет год. А эта скотина к себе уважения требует... Как же! Нельзя! Таможню ограбил.
(ред.).} -- иронически прибавила m-me Тупицына. -- Хороша grande dame, горничных девок в наказание около постели своей плясать заставляет! C'est impayable. {Уморительно (ред.).}
-- Он вообще к женскому полу слаб, -- заметил г. Тупицын. -- Ужасно безнравственное животное.
-- Эх, матушка! Кабы ты такая теперь была, как тогда, когда я за тебя сватался, ну, другое дело. Тогда бы ты хоть кого так разнежила. А теперь мы уж с тобой старики.
M-me Тупицына, казалось, не слышала этой фразы и, подойдя к зеркалу, охорашивалась. Видно, Александр Дюма-отец справедливо замечает, что у женщины в сердце есть всегда уголок, в котором она не стареется.
-- Ну что ж, Мишель, решаешься послать sa Подгониловым?
-- Толку-то в этом мало будет.
(ред.).} и увидишь, что сладим дело.
-- Ну, пожалуй, попытаться можно.
-- Ты меня, смотри, не ревнуй, Мишель, -- прибавила m-me Тупицына с обворожительною улыбкой.
М-те Тупицына вышла и вскоре отправила казачка к Подгонялову с записочкой, написанною на палевой бумажке, с кружевными à jour {Ажурными (ред.).
А сам г. Тупицын между тем, уперев локти в письменный стол и держа над глазами руки в виде зонтика, старался вникнуть в каждое слово лежавшего перед ним письма. В письме этом ясно значилось, что ревизор выехал уже и должен быть скоро.
Мольбы, слезы, вздохи, нежные взгляды -- все было пущено в ход. М-те Тупицына оделась с необыкновенным вкусом, приняла позу, какую принимают всегда героини русских повестей, изображающих высшее общество; то есть она предстала капиталисту полусидящею, полулежащею на кушетке. Бледная ручка генеральши то и дело подносила к глазам батистовый платок. В будуаре были опущены розовые шторы, отчего лицо г-жи Тупицыной казалось не так желто, как обыкновенно, и несколько моложе. С искренностью, доходившею до наивности, рассказала она капиталисту плачевные обстоятельства своего Мишеля и проболталась даже, что он взял значительную сумму из казенных денег, причем заметила, что это могло погубить казначея, а мягкое и великодушное сердце ее супруга ничьей гибели не желает. Капиталист был, действительно, тронут доводами светской дамы и хотя сначала крепко заартачился, прикинувшись лазарем, у которого хоть весь дом обыщи, ни гроша не найдешь, но потом обещал подумать и поспросить у одного знакомого, дававшего деньги в рост. От г-жи Тупицыной он прошел в кабинет ее супруга.